Нередко моя очередная поездка домой в Белоруссию совпадала или с празднованием Дня независимости республики, или с подготовкой к этому событию.
В это время по телевизору вволю можно насмотреться замечательных фильмов прошлых лет на военную тему, непременно со всхлипываниями и вздохами, а нередко и с сердечными каплями – почему-то с возрастом такое кино смотреть спокойно не получается никак. Но еще труднее видеть при этом слезы родителей, которые на всю жизнь остались детьми войны. И просто невозможно оставаться безучастным, слушая отцовские рассказы о войне, увиденной глазами ребенка.
Оккупация
Казалось бы, что может запомнить маленький ребенок, которому на момент начала войны едва исполнилось пять лет? Но для моего отца начало оккупации их небольшой деревни Топкое, что затерялась среди лесов и болот в Могилевской области, ознаменовалось большим потрясением. К тому времени до жителей уже доходили слухи, что немцы не только ведут себя как хозяева на захваченной территории, но и люто карают за неповиновение и сопротивление, а потому слово «звери», которым называли захватчиков в разговорах взрослые, имело для босоногого пятилетнего сорванца вполне определенный и конкретный смысл.
Казалось бы, что может запомнить маленький ребенок, которому на момент начала войны едва исполнилось пять лет? Но для моего отца начало оккупации их небольшой деревни Топкое, что затерялась среди лесов и болот в Могилевской области, ознаменовалось большим потрясением. К тому времени до жителей уже доходили слухи, что немцы не только ведут себя как хозяева на захваченной территории, но и люто карают за неповиновение и сопротивление, а потому слово «звери», которым называли захватчиков в разговорах взрослые, имело для босоногого пятилетнего сорванца вполне определенный и конкретный смысл.
И вот когда по деревне пронесся слух, что идут немцы, то пацаны, среди которых был и мой отец, побежали смотреть на «зверей». Минимум, что рассчитывали увидеть – это что-то среднее между человеком и быком (а какого еще зверя могли видеть дети в глухой белорусской деревеньке в 1941-м?), с густой шерстью и обязательно с большими рогами. Каково же было потрясение, когда оказалось, что звери – это обычные люди, правда, с оружием и говорящие на непонятном языке.
Так началось долгое и тяжелое время оккупации. Что больше всего запомнилось из тех детских лет отцу? Постоянное чувство голода. Есть хотелось всегда. А вот страха, очевидно, по-малолетству, не было. Тем более, что немцы размещались в соседней деревне Мхиничи, где был полицейский участок, а в мелкие деревушки являлись набегами. Правда, эти набеги еще надо было пережить. Потому что с пустыми руками ни один фашист со двора не уходил. Коров старались прятать в лесу, а вот более мелкую живность солдаты нередко уносили с собой. И когда немцы с гоготом били кур или уносили подмышкой гуся со свернутой шеей, то хозяйки, сцепив зубы, лишь проклинали вполголоса супостатов.
Но ведь корову все время в лесу не продержишь. А потому осенью и зимой главным для деревенских баб становилась сохранность буренки в собственном хлеву. И тут уж как повезет.
Пытались немцы забрать корову и у большой семьи моего отца, где кроме него были еще семеро старших братьев и сестер, но их маленькая худенькая мать повисла на шее у своей кормилицы и выла в голос, пугая выскочивших из хаты детей. Немцы с трудом оторвали ее от буренки и швырнули к хлеву. Тогда она встала, подошла к детям, которые тут же сгрудились возле нее, и показала жестами фашисту: уводишь корову – расстреливай всех нас. Ведь все равно их ждала голодная смерть. Что-то, видно, случилось с солдатом, когда он увидел это отчаяние обреченных, потому что корова осталась в родном хлеву.
Но так «гуманно», без расстрелов, немцы вели себя лишь в самом начале оккупации. А потом было всякое – и облавы, и карательные отряды, и сожженные дома, и убитые за помощь партизанам знакомые. Но даже это не останавливало людей. Все равно связь с партизанами поддерживали и помогали, чем могли.
Отец вспоминал, что самый яркий и просто физически осязаемый им сон того времени, который регулярно повторялся, - будто ест он ароматную краюху черного хлеба, такую вкусную и такую большую, что сколько от нее ни откусывай, она все никак не кончалась. Он даже чувствовал, как во сне рот наполняется слюной от аппетитного хлебного духа. А это просто по ночам мать пекла хлеб из той муки, что приносили партизаны, а рано-рано поутру они его забирали, не забывая при этом отблагодарить хозяйку караваем – для ребятишек…
Освобождение
Для восьмилетнего пацана освобождение от оккупации началось за несколько месяцев до реальных событий, когда услышал как-то вечером негромкий разговор родителей со старшей дочкой Лизой, которая была партизанской связной: дескать, в отряд поступило сообщение, что наши войска готовятся переходить в наступление, надо быть готовыми.
Для восьмилетнего пацана освобождение от оккупации началось за несколько месяцев до реальных событий, когда услышал как-то вечером негромкий разговор родителей со старшей дочкой Лизой, которая была партизанской связной: дескать, в отряд поступило сообщение, что наши войска готовятся переходить в наступление, надо быть готовыми.
К тому времени убежал из плена и уже несколько месяцев как вернулся домой глава семьи – батька, как все дети звали своего отца. А поскольку был он уже немолодым и самым опытным солдатом (прошел Первую мировую войну и Финскую кампанию) и хорошим организатором, то в деревне его и выбрали главным по подготовке.
Подростки, несколько оставшихся немолодых деревенских мужиков и баб покрепче во главе с моим дедом отправились искать в лесу подходящее место для строительства землянок и шалашей. Нашли. А потом еще несколько недель оборудовали стоянку для всей деревни. Хозяйки в это время сушили сухари, готовили впрок нехитрые хозяйственные припасы, чтобы при первой же необходимости сорваться с насиженных мест. Жалко было все оставлять, но иначе нельзя: фашисты, отступая, уничтожали все и всех на своем пути.
Как ни готовились, как ни ждали, а все равно известие от партизан о том, что наши наступают и пора уходить, застало деревню врасплох. Засуетились, забегали люди стала подавать голос у оставшаяся кое-где живность, заревели в голос бабы и дети…
Мать пыталась командовать детьми, пока батька запрягал лошадь. И первое, что ей пришло в голову:
-Деточки, несите сухари!
-Деточки, несите сухари!
Дети, напуганные общей паникой, ринулись в хату и стали сгребать сушеные корки с противней в руки, в подолы. Так и бегали из хаты к телеге и обратно, нося сухари в пригоршнях, хотя припасенные для этого мешочки лежали тут же, рядом с противнями. И все прислушивались, не едут ли немцы.
Кое – как покидав в телеги нехитрый скарб, привязав к задкам корову или свинью – у кого что уцелело – обоз из нескольких телег тронулся из деревни в сторону леса. Двигались достаточно быстро, понимая, что любая задержка чревата бедой. И тут Адам, старший из детей в семье, вспомнил, что в потайном загончике за хатой остались трое гусей – впопыхах о них совершенно забыли. Соскочив с телеги, он бросился назад в деревню. Батька пытался остановить неразумного сына, но подросток лишь отмахнулся: «Да что б наших гусей немцы съели – ни за что!», и скрылся за деревьями. Останавливаться было нельзя, и обоз продолжал движение…
Казалось, что проехали они уже много-много километров, что времени прошел не один час, а Адам все не возвращался. Мать шла рядом с телегой и тихо молилась сквозь слезы. Но когда вдали раздалась трескотня выстрелов, ее напряженные нервы не выдержали и она взвыла, как раненый зверь. Заплакали дети в телеге. Батька, враз посерев лицом, прикрикнул на всех, чтоб замолчали. И тут кто-то из деревенских, оглянувшись, крикнул: «Вон Адам бежит!»
Он догонял обоз, запыхавшись и обливаясь потом, а на груди у него подпрыгивали перекинутые через плечо гуси, связанные между собой свернутыми шеями. Сразу спало напряжение, и взъерошенный раскрасневшийся Адам с этими толстозадыми гусями на груди показался таким смешным, что братья и сестры прыснули со смеху, завалившись на телегу. Батька подскочил к добытчику и отвесил ему хороший подзатыльник, а мать просто повисла на шее сына вместе с теми проклятыми гусями и тихонько со стоном всхлипывала, повторяя: «Живой, живой, живой…»
Ехали долго, и на место стоянки добрались уже в темноте. Разместились кто в шалашах, кто в землянках. Развели костры. Запахло кашей и печеной картошкой… Так началось долгое ожидание прихода нашей армии.
В детском сознании моего отца эти дни слились во что-то единое, длинное и серое. Густой лес надежно скрывал людей не только от врага, но и от солнца. Так и жили ожиданием возвращения, мечтой о теплой печке и надеждой об уцелевшей хате.
Никаких связей с внешним миром у лесных сидельцев не было, никто не знал, когда можно будет вернуться, лишь мечтали, чтобы поскорей, поскорей… И вот как-то под утро весь лагерь проснулся от громкого крика батьки:
- Вставайте, люди! Вставайте! Собирайтесь домой.
Завозились ребятишки, заохали уставшие от вечной мысли, чем кормить детей бабы: «С чего ты взял, что наши пришли?» Батька поднял вверх палец и сказал:
-Затихните и слухайте.
Все разом замолчали и сквозь шелест ветра в ветвях услышали вдали такое родное: «Но-о-о, пошла, е.. твою мать!»
Завозились ребятишки, заохали уставшие от вечной мысли, чем кормить детей бабы: «С чего ты взял, что наши пришли?» Батька поднял вверх палец и сказал:
-Затихните и слухайте.
Все разом замолчали и сквозь шелест ветра в ветвях услышали вдали такое родное: «Но-о-о, пошла, е.. твою мать!»
Что тут началось! Все принялись обниматься, бабы ревели в голос, дети шмыгали носами, толком не понимая, почему плачут мамки. А потом ринусь к шалашам и землянкам собирать нехитрые пожитки.
Обратная дорога казалась бесконечной. Но вот, наконец, и опушка леса. Телеги выкатились из - под густой сени деревьев, и все дружно вскрикнули – дневной свет показался таким ярким, что всю оставшуюся дорогу дети ехали, закрыв лица ладонями, а взрослые управляли лошадьми сквозь слезы. И было непонятно, то ли это слезы от солнца, то ли от радости окончания оккупации.